Синухе-египтянин - Страница 155

155

Однако, сколь ни был Эйе властолюбив, он не мог обойтись без поддержки Хоремхеба, сидевшего в Мемфисе и отвечавшего за спокойствие и порядок в стране; так что, в конечном счете, в его руках были и сборщики налогов, и камнетесы, соскабливавшие имя и знаки Амона со всех надписей и изображений и забиравшиеся для этого в самые гробницы. Фараон Эхнатон распорядился вскрыть даже усыпальницу своего отца, дабы и там не осталось упоминаний об Амоне. Жрец Эйе не перечил фараону, напротив, он был доволен, что подобные пустяки отвлекают его господина от вмешательства в повседневную жизнь подданных и что мысли фараона заняты предметами божественными.

Так после бурных потрясений текла жизнь в Фивах, и Египет пребывал в тишине и покое, подобно глади озера в безветренную погоду. Жрец Эйе поручил следить за сбором налогов правителям областей и тем избавил себя от многих хлопот; правители областей отдали право взимать налоги на откуп главным сборщикам в городах и селениях и благодаря этому изрядно обогатились; главные сборщики наняли бесчисленных помощников и младших сборщиков и тоже изрядно обогатились; но и младшие сборщики не остались в накладе и заботились о себе, энергично действуя палками. Так что внешне в стране все осталось как будто по-прежнему, и если бедняки, завидев сборщиков, начинали громко стенать и посыпать головы пылью, то и это не было новостью – так у бедняков исстари заведено, они всегда вели себя подобным образом.

Тем временем рождение четвертой дочери в царской семье вызвало в Ахетатоне насравненно большую печаль, нежели потеря Смирны в Сирии. Царица Нефертити, боясь, что всему виной злые чары, совершила путешествие в Фивы в надежде, что ей помогут чернокожие колдуны царицы-матери. И это точно было странно, чтобы женщина производила на свет четырех девочек подряд и ни одного мальчика, к тому же когда эта женщина – царица!

А вести из Сирии становились все тревожнее; всякий раз, как прибывал оттуда корабль, я шел в царский архив, чтобы прочитать новые глиняные таблички с отчаянными мольбами о помощи. Я читал и, казалось, слышал свист стрел, и в ноздрях моих стоял чадный запах пожарищ; за сдержанными, полными достоинства словами вставали картины разорения, слышались предсмертные стоны и испуганные крики детей – ибо воины Амурру не знали жалости, их учителями в ратном деле были хетты, и ни один сирийский гарнизон не мог устоять пред ними. Я читал послания царей Библа и Иерусалима: они взывали к фараону Эхнатону – из уважения к их сединам, ради их многолетней верности и преданности, ради памяти его божественного отца и их дружбы с ним молили они защитить их города и дать им помощь. Однако эти однообразные депеши скоро наскучили фараону, и он стал не читая отсылать их в архив, где, кроме писцов и меня, ими уже никто не интересовался; впрочем, у писцов была одна забота – нумеровать таблички и составлять на них описи по мере поступления.

После падения Иерусалима от Египта отвернулись последние верные сирийские города, заключившие союз с Азиру, в том числе и Яффа. Вот тогда из Мемфиса в Ахетатон прибыл Хоремхеб, чтобы просить у фараона войско для похода в Сирию – обойтись теперь силами сирийских гарнизонов было невозможно, и тайная помощь, которую все это время оказывал Хоремхеб, посылая туда депеши и золото, чтобы сохранить для Египта хотя бы одну крепость, была недостаточна. Фараону Хоремхеб сказал:

– Позволь мне набрать хотя бы сто раз по сто копейщиков и лучников, взять сто боевых колесниц, и я верну тебе всю Сирию, ибо теперь, когда сокрушена Яффа, сирийская земля для Египта потеряна!

Услышав о разорении Иерусалима, фараон Эхнатон глубоко опечалился: это был город, который он намеревался посвятить Атону – чтобы и в Сирии наконец могли воцариться мир и спокойствие. С сокрушенным сердцем он произнес:

– Тот почтенный старец в Иерусалиме, имя которого сейчас ускользает от меня, он был верным другом моего отца, и ребенком я видел его в Золотом дворце в Фивах, у него еще была длинная борода. Я буду посылать ему пенсию, хоть поступления в нашу казну сильно сократились с тех пор, как нарушилась торговля с Сирией.

– Сомневаюсь, что пенсия и нашейная цепь смогут его обрадовать, – угрюмо возразил Хоремхеб. – Царь Азиру приказал сделать из его черепа вызолоченный кубок и послал его в подарок царю Суппилулиуме в Хаттушаш – разве только мои осведомители сильно ошибаются.

Лицо фараона посерело, глаза налились кровью, и он тихо, с усилием, проговорил:

– Мне трудно поверить, что слух не изменяет мне и что царь Азиру, которого я считал своим другом, а он с радостью принял мой подарок – крест жизни, мог поступить подобным образом; но, быть может, я ошибался и сердце его оказалось чернее, чем я думал. Однако ты, Хоремхеб, просишь невозможного, когда говоришь о копейщиках и колесницах. Мне докладывали, что народ и так ропщет на тяжесть податей, к тому же урожай нынешнего года оказался не столь обильными, как я надеялся.

– Во имя твоего Атона, – воскликнул Хоремхеб, – позволь мне взять хотя бы десять колесниц и десять раз по десять лучников! Я отправлюсь с ними в Сирию и спасу то немногое, что еще можно спасти!

– Я не могу начинать войну во имя Атона, – сказал фараон, – ибо война – мерзость пред лицом его. Лучше уж мне отступиться от Сирии. Пусть ее города сами решают свою судьбу, пусть объединяются в союз, и мы будем торговать с ними как прежде – потому что без египетского зерна им все равно не обойтись.

– Неужели, Эхнатон, ты думаешь, что они удовольствуются этим?! – запальчиво вскричал Хоремхеб. – Каждая их новая победа – взятый в плен египтянин, пробитая крепостная стена, захваченный город – прибавляет им уверенности и вдохновляет на все более дерзкие поступки. За Сирией последуют медные копи Синая, а если Египет утратит и их, то нам не из чего станет делать наконечники для стрел и копий!

155