Синухе-египтянин - Страница 189

189

Так говорил Дуду, пока сон не сморил меня. Но среди ночи я был разбужен леденящими душу криками, стуком копыт и грохотом повозок. Мы поспешно зажгли факелы и увидели, что оба дозорных лежат на земле с перерезанным горлом и кровь хлещет из их ран, часть колесниц вместе с лошадьми украдена, остальные свалены в диком беспорядке, так что дышла, упряжь, лошади и колеса смешались в одну кучу. Распутав и приведя все в порядок, мы двинулись дальше, хоть было еще темно, но теперь я не обращал внимания на неудобства путешествия: было понятно, что ночные грабители помчались за подкреплением, чтобы потом настичь нас и отнять наших лошадей, повозки и воду. Дуду сказал, что лошади, боевые колесницы и вода для вольных отрядов драгоценнее золота. Поэтому-то они нападают на всех, даже на египтян, лишь бы прибрать все это к рукам.

Так наступил день, и от солнечного жара у меня опять болела голова, песок засыпал глаза, и пересохший язык прилипал к небу. Потом душный ветер пустыни принес запах гари и крови, лошади заволновались, а возничий прикрепили резаки к повозкам. Обогнув несколько красных песчаных холмов, мы увидели источник, окруженный горевшими хижинами, и трупы раздетых донага людей, чью кровь впитал песок, а глаза выклевало, воронье. Навстречу нам выбежали было люди с копьями, и несколько стрел прожужжали мимо нас, но вольный отряд, сражавшийся тут – с людьми ли Азиру, с пастухами, или с другим вольным отрядом, этого я так никогда и не узнал, – этот отряд почел за лучшее отступить ввиду нашего явного численного превосходства. Они удовлетворились тем, что прокричали нам вслед поносные слова и угрозы и потрясли копьями в воздухе, а мы резво двинулись дальше, хотя люди Дуду с удовольствием потешились бы, смяв и опрокинув их своими колесницами.

Ночью мы видели на горизонте зарево то ли костров, то ли пожаров. Дуду сказал, что мы приближаемся к сирийскому краю пустыни, и, покормив лошадей, мы осторожно тронулись в путь при свете луны; от изнеможения я через какое-то время заснул в повозке на мешках. Проснулся я на рассвете от сильнейшего толчка – Дуду грубо вывалил меня на песок; следом полетели глиняные таблички и мой дорожный ларец. Разворачивая повозку, он прокричал слова ободрения и вверил меня милости египетских богов; а потом пустил лошадей в галоп. Остальные повозки рванулись следом, высекая колесами искры из подорожных камней.

Когда я протер глаза, залепленные песком, то увидел впереди выезжающие по проходу между скалами сирийские боевые колесницы, на ходу разворачивающиеся веерным строем для нападения. Я выпрямился в полный рост, как приличествовало моему достоинству – о чем я вовремя напомнил себе, – и, подняв обеими руками над головой зеленую пальмовую ветвь, начал размахивать ею в знак своих мирных намерений – правда, ветка это за время моего путешествия изрядно высохла и обтрепалась. Однако колесницы промчались мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания, только одна стрела прошелестела у моего уха и уткнулась в песок позади меня. Дуду и его люди побросали на ходу мешки с кормом, даже свои бурдюки с водой они вышвырнули, чтобы облегчить повозки. Я видел, как они уходят от погони, и только одна-единственная колесница замешкалась из-за споткнувшейся о камень лошади, и вот она уже опрокинута, а преследователи, повалив лошадей и переехав возничего, несутся дальше.

Убедившись в бесполезности погони, сирийские колесницы повернули назад и подъехали ко мне, возницы спрыгнули на землю. Я объявил им свой сан и предъявил царские глиняные таблички. Но они, пропустив мимо ушей мои восклицания, подошли ко мне вплотную, некоторые не ходу развязывали пояса окровавленными руками. Открыв мой ларец и забрав оттуда золото, они раздели меня, привязали за руки к задку повозки, так, что мне пришлось бежать за ней, и я думал, что вот-вот умру задохнувшись, а колени мои были до крови стерты песком. Но они не обращали внимания ни на мои вопли, ни на то, что грозил им гневом Азиру. И все это я претерпевал ради фараона Эхнатона!

Я непременно умер бы в пути, не окажись лагерь Азиру сразу за проходом между нагромождениями скал, по ту сторону гряды. Полуослепшими глазами я разглядел многочисленные шатры с пасущимися между ними лошадьми, окруженные со всех сторон валом из боевых колесниц и бычьих волокуш.

Очнулся я оттого, что рабы лили мне на лицо воду и растирали руки и ноги маслом. Таким уходом я был обязан одному сирийскому командиру, прочитавшему мои таблички, так что теперь мне оказывали знаки уважения и даже отдали обратно платье.

Когда я смог передвигаться, меня отвели в шатер Азиру, где стоял запах сала, шерсти и курений. Азиру пошел ко мне навстречу, ревя как лев. Золотые цепи звенели на его шее, а курчавую бороду оплетала серебряная сетка. Он обнял меня со словами:

– Я был глубоко опечален, услышав, как обошлись с тобой мои воины! Но тебе следовало назвать им свое имя и сказать, что ты посланец фараона и мой друг. Также с твоей стороны было бы разумно поднять над головой, согласно обычаю, пальмовую ветвь и помахивать ею в знак мирных намерений, а ты вместо этого, как рассказывают мои люди, бросился на них с ножом, рыча как зверь, так что им пришлось усмирять тебя, чтобы спасти свою жизнь!

Колени мои горели огнем, запястья ныли и болели. С глубокой горечью я сказал:

– Посмотри на меня и скажи, представляю ли я угрозу для жизни твоих людей! Они сломали мою пальмовую ветвь, обобрали и раздели меня, присвоив себе одежду, издевались надо мной и топтали ногами глиняные таблички фараона. Тебе следовало бы наказать их плетьми, да, наказать плетьми хотя бы некоторых из них, чтобы научить относиться с уважением к посланцам фараона!

189