Синухе-египтянин - Страница 111

111

Проснувшись, я почувствовал себя совершенно трезввым, но все прошлое казалось мне очень далеким, я снова думал о Минотавре и и том, что мог бы его убить, но что от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал также, что мог бы сообщить народу в гавани о смерти их бога, чтобы они дали разгуляться огню и пролиться крови, но и от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал еще и о том, что, рассказав правду, мог бы спасти тех, кому уже выпал жребий вступить в чертоги бога, но знал, что правда – лишь острый нож в руках ребенка и что он обернется против того, в чьих руках окажется.

И я понял, что мне, чужестранцу, нет дела до критского бога, что никакими силами не возвращу себе Минею, а раки и крабы оставят от нее только белые косточки, которые вечно будут лежать на песчаном дне моря. Я решил, что все это было предопределено мне звездами еще до дня моего рождения и что я был рожден для жизни в дни заката, когда умирают боги и все в мире меняется, потому что кончается год Земли, после чего начнется новый. Эта мысль принесла мне облегчение, и я говорил о ней Каптаху, но Каптах решил, что я болен, просил меня отдохнуть и не пускал ко мне никого, чтобы я не высказал своих мыслей другим.

В эти дни Каптах смертельно мне надоел, он без конца пичкал меня едой, хотя я совсем не чувствовал голода и мог бы удовольствоваться только вином. Я испытывал беспрерывную жажду, которую могло погасить только вино, ибо спокойнее всего и разумнее всего я бывал в те минуты, когда хмель все удваивал в моих глазах.

Я знал, что все совсем не такое, каким кажется, ведь у пьяного все двоится, но именно в двоении заключалась, по-моему, суть всякой истины, когда же я терпеливо старался объяснить это Каптаху он не слушал меня, а требовал, чтобы я лег, закрыл глаза и успокоился. Мне же казалось, что я и без этого спокоен и хладнокровен, как дохлая рыба в оливковом масле, и я не хотел закрывать глаза, потому что тогда мне виделось только что-нибудь неприятное – например, объеденные добела человеческие кости в гниющей воде или некая Минея, которую я когда-то очень давно знал и помнил, как замечательно она исполняет сложный танец перед ползучим гадом с бычьей головой. Не желая закрывать глаза, я пытался взять свою палку, чтобы прибить Каптаха, который мне очень надоел, но рука моя так ослабла от вина, что он без труда отнимал палку. Очень дорогой нож, который я получил в подарок от хеттского начальника портовой стражи, он тоже спрятал, так что я его не нашел, хотя с большим удовольствием посмотрел бы, как из моей вены течет кровь. Каптах был так нахален, что не позвал ко мне Минотавра, несмотря на мои настойчивые требования, ибо мне хотелось поговорить с этим, как мне казалось, единственным человеком на свете, который до конца понял бы меня и мои мучительные мысли о богах, об истине, о наших верованиях. Каптах не принес мне даже окровавленную бычью голову, чтобы я мог поговорить с ней о быках, о море и о танцах. Даже такой ничтожной просьбы он не захотел выполнить, так что не напрасно он мне надоел.

Теперь я, конечно, понимаю, что тогда, очевидно, был болен, и уже не могу вспомнить всего, о чем тогда думал, поскольку вино путало мои мысли и разрушало память. Но мне кажется, что именно вино помешало мне тогда сойти с ума и помогло пережить самое страшное время после гибели Минеи и утраты веры в богов и добро. Поэтому я и теперь говорю тому, кто приходит ко мне с головой, посыпанной пеплом, и в разорванных одеждах: «Нет такой печали, которой не смягчило бы вино. Нет такой потери, которую вино не помогло бы перенести. Пей вино, и печаль твоя утонет в нем, как мышь в горшке с водой, не обращай внимания, если оно сначала покажется тебе горьким, ибо чем больше пьешь, тем вкуснее оно становится, и скоро твоя печаль покажется тебе далеким облаком на небе».

Но если кто-нибудь приходит ко мне с венком цветов на голове и на шее, умащенный дорогими маслами и одетый в лучшие одежды, со слезами радости на глазах, тогда я говорю: «Страшись излишней веселости, друг мой, ибо радость коварнее печали, она подобна поблескивающей на солнце змее, на которую приятно смотреть, но которая вольет в твои жилы смертельный яд. Берегись радости, друг мой, утопи ее в вине, ибо нет такой радости, которой вино не смогло бы утопить, и не обольщайся, если оно покажется тебе сладким и сделает твою радость буйной, ибо чем больше ты будешь пить, тем горше оно станет, пока радость твоя не сделается как лохмотья в сухом песке, и это будет благо, ибо радость для человека – самый коварный дар, которым соблазняют его мечты».

Вот так с помощью вина что-то во мне разрушилось, подобно тому как случилось в годы ученья, когда я увидел, как жрец Амона в святая святых плевал в лицо бога, утирая его потом своим рукавом. Река моей жизни остановилась и разлилась широкой поймой, поверхность которой, отражая небо и звезды, была красива, но стоило ткнуть в нее палкой, как оказывалось, что она мелка и на дне ее полно грязи и падали.

Так наступило утро, когда я снова проснулся в доме для приезжающих и заметил Каптаха, который сидел в углу, обхватив голову руками, покачивался и тихо плакал. Дрожащими руками я наклонил кувшин с вином, но, сделав глоток, сказал сердито:

– Чего ты ревешь, собака?

Это был первый раз за много дней, когда я заговорил с ним, так мне надоели его заботы и глупости. Он поднял голову, отвечая мне:

– В гавани стоит судно, направляющееся в Сирию, и это, кажется, последний корабль, который пойдет туда до зимних бурь. Об этом я и плачу.

– Так беги на свой корабль, прежде чем я тебя снова не прибью, чтобы мне больше не видеть твоей надоедливой физиономии и не слышать вечных приставаний и воплей, – сказал я раздраженно, оттолкнул от себя кувшин и сам себя устыдился, мне принесла горькое утешение мысль, что на свете есть хоть один человек, зависящий от меня, пусть даже беглый раб.

111